Жизнь заново не перекроить. Николай Цыкаленко – о невозможности исправить людские ошибки

Гениальный поэт Роберт Рождественский написал незадолго до своей кончины пронзительные строки. Лично меня они тронули до глубины души. Да и не могут не тронуть, так как они созвучны каждому:

«Тихо летят паутинные нити. Солнце горит на оконном стекле. Что‑то я делал не так, извините: жил я впервые на этой земле. Я её только теперь ощущаю. К ней припадаю. И ею клянусь. И по‑другому прожить обещаю. Если вернусь… Но ведь я не вернусь».

Многие из нас проживают свою жизнь не так, как бы хотелось, совершая множество ошибок. Но, к великому сожалению, понимаем мы это обычно, когда уже нельзя что‑либо исправить, невозможно прожить её иначе.

Мне памятен такой случай. В наше село Весёлое уже спустя много лет после окончания Великой Отечественной войны вернулся некий Фёдор (назовём его так). Ушёл в самом её начале, когда на западе ударили первые артиллерийские залпы. Писал жене письма с фронта. Обещал вернуться. Но не вернулся. Жена осталась без мужа, а двое его малолетних детей – без отца. Поплакала жена. Отправилась в храм, расположенный в Раздорном, поставила свечку за упокой.

— Может, рано хоронишь Фёдора? – заметили на этот счёт соседки. – А вдруг он живой?

— Если бы было так, – вздохнула та. – Все сроки уже прошли. Столько лет минуло, как закончилась война. Кто был жив – давно пришли…

И вот в дом зашёл мужчина. Прилично одетый, гладко выбритый. Присел на дощатый диван.

Евдокия поначалу не узнала мужа. То ли он сильно изменился, то ли решила, что с того света не возвращаются.

— Кто ты? – спросила она.

А Фёдор силится что‑то сказать и не может. Изо рта вырывается лишь какое‑то бессвязное мычание.

— Ты что – немой?

— Да, да… я муж… твой, – наконец с большим усилием выдавил Фёдор.

— Муж?! Какой муж? – округлила глаза Евдокия.

— Твой. Тот, что проводила на войну. Аль забыла?

— Так я по тебе уже поминки справила, – произнесла тихо жена, хватаясь дрожащими руками за угол печки.

— А я, видишь, живой, – с горькой усмешкой произнёс Фёдор.

— Где же ты был все эти годы? – приходя понемногу в себя, спросила Евдокия.

— Обманывать не стану, – сказал муж, опустив глаза долу. – Но рассказ мой будет длинный. Может, соберёшь чего на стол? Голоден ужасно. За обедом всё и поведаю, как на духу. Ничего не утаю.

И Фёдор поведал такую историю. Закончил он войну в Берлине. Оттуда отправился домой. Но в вагоне познакомился с одной дивчиной. Видная такая. Весёлая. Щебетала без умолку. И поехал наш Фёдор не в село Весёлое, а совершенно в другую сторону.

— Жили мы с ней неплохо, – заметил под конец рассказа Фёдор.

— Зачем же сюда явился, коль с ней было всё хорошо? – спросила Евдокия.

— Потянуло в родные края, – едва слышно произнёс муж. – Да и по тебе соскучился, – поднял он повлажневшие глаза на жену. – По детям. Выросли уже, небось?

— А то как же, – сказала сухо Евдокия, которой весь этот рассказ, вся история, поведанная мужем, уж больно не понравилась. Она столько слёз пролила, трудилась в колхозе, дома за двоих, троих, поднимала на ноги детей, а он, видите ли, прохлаждался с молодухой. Уж больно она ему понравилась. Весёлая. Видная…

Разумеется, ничего такого не сказала супруга. Смолчала.

— Так где они, дети? – оживился Фёдор.

— Стрянулся, – скривила в усмешке губы жена. – Дети уже большие. Выросли. Ваня, сынок, стало быть, наш, в Донбассе уголёк добывает. А Лида вышла замуж в соседнее село. Детей воспитывает. Двоих. Внуков, значит, наших. Так‑то оно. Уж больно длинной оказалась твоя дорога домой.

— Правда твоя, – сказал Фёдор, опустив низко голову. – Если бы можно было всё вернуть, – вырвалось из глубин его души. – Если бы представилась такая возможность…

— Но вернуть ничего нельзя, – подытожила беседу Евдокия.

И другая, совершенно иная история, говоря образно, из той же оперы.

Дни Виктора, по существу, были сочтены. Уже много дней не вставал с кровати, ни с кем не разговаривал.

— Надо бы батюшку позвать, – посоветовали Валентине, жене Виктора, многоопытные в этом деле старухи. – Пусть бы, пока живой твой муж, отпустил ему грехи…

Этот разговор услышал Виктор, позвал к себе. Тихо, но довольно внятно произнёс, что никакого батюшку звать не надо.

— Ты что же, в Бога не веришь? – спросили дотошные старухи. – Без энтой процедуры на небеса, в рай не примут.

— Примут, – чуть громче произнёс Виктор.

— Нет, без благословения батюшки не будет туда ходу, – стояли на своём старухи. – С грехами туда не пущают никого.

— А нет у меня грехов, – заявил умирающий.

— Как – нет?

— А вот так. Не копил их. Жил праведной жизнью.

Старухи переглянулись между собой, заявили:

— А и правда. Таких мужиков поискать. Не пил, никому не грубил, плохого слова не сказал.

— А каких детей мы с ним воспитали, – сквозь слёзы произнесла Валентина. – Все получили высшее образование, обзавелись семьями. Все их любят, уважают.

Виктор слушал, прикрыв глаза. Хотя и говорят, что нет людей без грехов, только это было явно не про Виктора. Трудился за троих. Берёг жену, детей. Брал не грубым словом – лаской. Был самым уважаемым человеком в селе. Никому ни в чём, ни в какой помощи не отказывал. С ног, бывало, валился, а бежал по первому зову. И всё‑то умел, всё у него горело в руках. Может, потому и износился до срока.

— Жалко такого мужика, – произнесла, уходя, одна из старух. – Но такие люди нужны не только здесь, но и там, – указала куда‑то вверх, в потолок.

Может, и так. Одно в этой истории можно сказать со всей определённостью: побольше бы таких людей. Гляди, и жизнь на нашей грешной земле была бы совершенно иной.